Из жизни «новых» американцев

В некотором смысле Довлатов это советский Буковски. Они оба в своих произведениях тянут мысль о блаженном пьянстве, оба противостоят консъюмеризму, оба имеют чувство стиля, оба алкоголики и оба писали предельно автобиографично.

Но если Буковски притягивал откровенным вульгаризмом, то Довлатов притягивал своим стилизмом и неподражаемо легким слогом.

«Стараюсь избегать ненужных забот. Стригусь, когда теряю человеческий облик. Зато — уж сразу под машинку. Чтобы потом еще три месяца не стричься» — так писал в «Чемодане» Довлатов, рассказывая о себе.

Большая часть ленинградской жизни Довлатова прошла в доме № 23 по улице Рубинштейна, построенном в 1911 году гражданским инженером Александром Барышниковым.

Мать Сергея Довлатова, Нора Сергеевна, 28-летняя артистка драматического театра, получила в этой коммуналке две комнаты окнами в темный проходной двор в декабре 1936 года.

Отсюда она уехала в эвакуацию, а в июле 1944 года вернулась на улицу Рубинштейна со своей большой семьей: в двух комнатах разместились ее трехлетний сын Сергей, муж Донат Исаакович Мечик, его мама, Раиса Рафаиловна, и родная сестра Норы, Анель Сергеевна.

Некоторое время в квартире № 34 жила Ася Пекуровская, на которой Довлатов женился в 1962 году и расстался незадолго до ухода в армию. С 1963 года начался гражданский брак с Еленой Довлатовой (Ритман), с которой писатель был знаком еще с доармейского времени.

Кроме Довлатовых в квартире постоянно жило 6–7 семей, по преимуществу — интеллигентных пролетариев. Среди них, например, были инженер-картограф Мария Цатинова, актриса Ленгосэстрады Алла Журавлева и ее муж, музыкант Радиокомитета Аркадий Журавлев, бухгалтер Ленинградского военного округа Зоя Свистунова.

Если верить довлатовским текстам, практически весь гардероб его был из вторых рук, по принципу «что увидел, то надел»: меховую шапку он раздобыл после пьянки где-то и с кем-то, лыжную — тоже после пьянки, но дома с друзьями. Ремень — после армейской драки, перчатки — в костюмерной на «Ленфильме», а ботинки (у него был циклопический для военного поколения вечно недоедавших детей 47 размер) в бытность свою подмастерьем у скульптора-монументалиста и вовсе украл у ленинградского партийного бонзы.

При этом первая жена Довлатова Ася Пекуровская в мемуарах о нем «Когда случилось петь С. Д. и мне» упоминает как раз о ботинках: «Ботинки этого размера поступали к Сереже, хоть и слегка поношенными, но зато от самого Черкасова, который предварительно хаживал в них по сцене Пушкинского театра, представляясь то Иваном Грозным, то Александром Невским, и с семьей которого Сережина мама издавна приятельствовала. При этом трофей выставлялся на стол, <...> и Сережа ревностно следил за тем, чтобы каждый из гостей в полной мере поучаствовал в ритуале всеобщего любования».

Фотографии писателя его эстонского периода тоже не выдают в нем человека, которому директор Пушкинского заповедника якобы говорил: «Своими брюками, товарищ Довлатов, вы нарушаете праздничную атмосферу здешних мест» (кстати, сам директор Пушкинского заповедника, Семен Гейченко, одеждой, как сейчас бы сказали, особо не заморачивался).

На фотографиях того времени Довлатов одет в черную рубашку и пиджак, в модный «хемингуэевский» или «альпинистский» свитер крупной вязки, стеганую болоневую куртку (тоже, видимо, из стран соцлагеря), на голове — отнюдь не истасканная лыжная шапочка, а модная кепка из искусственной кожи, по тем временам самый шик. На другом снимке на нем плащ-тренч — чем-то подобным он, по его словам, успел пофарцевать, назвав это мероприятие «операцией с плащами „болонья“».

В своей нарочитой небрежности (при вполне себе положительном отношении к материальным вещам) Довлатов был, что называется, в тренде. «В советское время в Ленинграде в пиетете всегда была особая мода — во-первых, более небрежная, чем в Москве, более вольная, — комментирует писатель Владимир Березин. — А щегольству ленинградской богемы способствовала близость источников фарцы — с финнами и прочими туристами, что могли приезжать на день и быстро делать бизнес».

В 1978 году, едва успев эмигрировать после диссидентской отсидки и временно (как, кстати, и Бродский) обосновавшись в Италии, Сергей Донатович приобрел себе «на гонорары из русских журналов» новые вещи. Причем, судя по описанию, вполне импозантные: «голубые сандалии, фланелевые джинсы и четыре льняные рубашки». В этом выборе чувствуется вкус: советские люди мужского пола, особенно в солидные по тем временам 35+, голубым сандалиям предпочитали суровые черные, коричневые, в крайнем случае — серые или бежевые.

В более, нежели перестроечный СССР, гуманном, но все же живущем по определенным правилам благопристойности американском эмигрантском мире Довлатов, переваливший за сорокалетний рубеж отец четверых уже к тому моменту детей от трех женщин (младший сын родился уже в Штатах), пытался как-то систематизировать свой быт, ограничивать порывы своих страстей. На выступления перед читателями и журналистами он надевал именно рубахи, как в лосевском стихотворении. С модными в те времена погончиками и накладными карманами с клапанами, расстегнутые на груди так, чтобы была видна маскулинно-лохматая грудь.